Тяжело быть оборотнем в мире людей и человеком — в мире оборотней. Так страшно искать свой путь, когда для всех ты — белая ворона.
Когда я обрастаю шерстью, мои чувства меняются.
Мои глаза видят иначе.
Мои уши слышат тихий ветер.
Запахи окружают меня и укутывают.
Мысли истончаются и опадают, слабыми отзвуками отдаваясь в голове.
Мне было не больше десяти, когда я превратился в первый раз. Воспоминаний о том случае… ничтожно мало. Не думаю, впрочем, что тогда это особо отличалось. Я попробую объяснить.
Человек вопит и скулит от боли, стоит лишь сломать ему палец. Что стоит сказать о тех страданиях, которые испытывает волколак? За ничтожные мгновения его тело искажается; руки и ноги меняют свои очертания, кости ломаются и соединяются вновь столько раз, сколько я и не смогу сосчитать. Этот жуткий хруст я слышу каждый раз.
Но Боги, зная о слабости живой плоти, поступили мудро. Чтобы боль не свела тебя с ума, они поселили в твоём сердце восторг — кипящий огонь, в сиянии которого любой другой светоч меркнет. Страдания и радость смешиваются в твоей груди, и приносят неожиданное равновесие, чистоту и ясность рассудка.
Его отсутствие.
* * *
В моём племени меня называют Брюнвэнномbrünwɨnnoʰ «белогрудый», от прабет. *brusū, brusn- «грудь», *windos «белый».. За его пределами мало кто знает, откуда взялось это имя.
В своём роду я первый такой за несколько поколений. Говорят, прапрадед мой тоже мог оборачиваться лисом, но вряд ли кто уже сможет это проверить. Не так уж много лет прошло, но то, что раньше считалось благословением, стало проклятием. Я очень хорошо помню недоверчивые, полные недоумения взгляды, от которых хотелось спрятать голову подальше в плечи.
Когда мне было мало лет, я часто убегал в леса. Сперва я бродил там один, а после нашёл и похожих на меня. Вернее, совсем непохожих.
Роднило нас только то, что мы все обладали человеческим умом, скрытым под толстым слоем меха. Но если я принял свою особенность как нечто неизбежное, простую, хоть и странную часть меня, то остальные сделали самих себя идолами. Они так кичились своим звериным обликом, что неизбежно начинало казаться, будто бы это всё, что у них есть — всё, что у них осталось. Как оказалось, я был почти прав.
Но я и благодарен им. Они помогли мне перестать бояться. Они научили меня многим вещам: как отделять человеческий разум от звериных стремлений; как правильно идти по следу и слышать звуки. Но важнее всего то, что даже Боги не смогли превзойти тех сил, которые они дали человеку. Каждое новое превращение притупляет чувства: сперва почти неощутимо, но затем всё более явственно. Будь человеком — или зверем — как можно дольше, чтобы, желая ощутить снова первоначальный восторг, не разрушить своё тело бесконечными обращениями и не впасть в безумие.
Я старался быть чаще человеком, нежели лисом. Я думал, что если я буду почаще у людей на виду, они смогут относиться ко мне более доброжелательно. Прав был я лишь отчасти. Некоторые и впрямь смягчили свои сердца, но иные ещё больше загорелись странной, ничем не подкреплённой ненавистью. Наверное, я бы мог их понять, будь я на их месте.
Превращаясь же, я старался держаться подальше от дома. Не только затем, чтобы не заметили меня в этот самый миг обращения, но и вовсе чтобы не застрелили с испугу. Чем больше становилось моё человеческое тело, тем грознее выглядел и звериный облик.
Ибо мне кажется, что в природе есть такой закон: ничто никуда не девается бесследно и нечто не возникает из ничего. Конь питается травой и сеном, а из его навоза берут силу плодовые деревья. Младенец, вырастая в чреве у матери, питается соками её тела — но зачастую и сего ему не хватает, и взамен на рождение своё он отбирает жизнь у родившей. Обычный лис невелик, и чтобы стать им, что должно произойти? Разве что куски моей плоти отпали бы вовсе, а лишняя кровь смешалась с землёй — а как тогда вернуть их обратно потом? Рыжий зверь размером с крупного волка мог напугать любого, потому я и старался не попадаться на глаза.
* * *
Её звали Гвэннэдаgwenneðọ, из прабетского *windiyā, от *windos «белый». Ср. современное ботийское имя Gwynedd, дуатское Gwenez., и когда я увидел её впервые, моё сердце словно окаменело. Будто зачарованный, я смотрел, как она расчёсывала свои волосы, сидя на берегу реки. Её чёрные косы горели багряным огнём в лучах заходящего солнца, и в этом блеске навек поселилось моё дыхание. Когда она обернулась, я онемел — очи её отражали синеву небес.
Она знала, кто я такой, но не побоялась заговорить со мной первой. В тот день мы просидели на шершавом песке до самой ночи. У меня не осталось воспоминаний, о чём мы говорили — помню лишь её звонкий смех и тёплый весенний ветер.
С тех пор мы встречались не раз. Она не испытывала ко мне неприязни или отвращения, будто я был таким же человеком, как все остальные. Но она не выказывала и жалости или сочувствия, и благодаря этому я смог наконец ощутить себя своим.
Настал день, когда я решился. Не помню, чтобы испытывал когда-либо до этого времени такого ужаса и дрожи в коленях. Я предложил ей свою любовь. Она же, поникнув головой, сперва заплакала — а потом тихонько засмеялась сквозь слёзы.
— О, горе мне, — еле слышно прошептала она. — Я всем сердцем тебя люблю, но не могу пока быть с тобой!
Я будто оглох. Ей пришлось повторить ещё два раза, чтобы до меня наконец дошло.
Она любила другую.
Тогда рассмеялся и я, поняв, как Боги зло подшутили надо мной и над всем моим родом. Полюбив наконец деву, я получил то, что прочие девы получали ранее от меня и от прочих мужей моего племени.
Но затем она взяла меня за руку и твёрдо посмотрела в глаза.
— Пройдут годы, и меня начнут звать замуж, — сказала она. — Ты будешь ждать меня?
Осталось ещё совсем немного, сердце моё. Гвэннэда! Я жду.
Задумываюсь над тем, что из остальных записей моих иной читатель решит, что вся моя жизнь и состояла из одних лишь страданий, скорби и борьбы. Это вовсе не так; верно, Боги так устроили человека: зло оставляет глубокий отпечаток в его памяти, а добро изглаживается и стирается из неё за скорые недели и месяцы. Однако же, есть в моей жизни и множество светлых времён, и об одном из них мой нынешний рассказ.
Но прежде, чем начать его, я обращусь к тебе, читатель. Не знаю, какого племени и какого народа ты будешь, если и наткнёшься однажды на написанное мною, а потому поведаю сперва тебе несколько таких вещей, о которых ты можешь и не знать. Я читал ранее эллинских летописцев, и они о народе моём говорят ничтожно мало, а ещё меньше — правдивых слов. Потому будь внимателен.
Сам я из народа бетов, как ты уже мог понять по моему наречию, а именно — из той его части, что именует себя дигиттамив оригинале dɨɣɨdoʰ ед.ч., dɨɣɨdi мн.ч.. Много красивых жён имеет мой народ, и немало и таких, при взгляде на которых у любого перехватит дух. Но мужи моего племени мало заботятся ими, предпочитая им подобных себе. Мужи воюют рядом с мужами, ходят рядом с мужами и даже ложатся вместе; часто и так бывает, что не одного любовника имеют, а двух или даже трёх. Жён же они видят обычной вещью, красивой безделушкой, которой почётно обладать и которая может продолжить твой род сыновьями. Порой мне думается, что если бы золотые ожерелья и серьги имели в себе силу рожать детей, то от жён мой народ избавился бы вовсе.
Теперь ты не удивишься, если я скажу, что, когда мы сдружились с Гвэннэдой, некоторые в моём селении стали презирать меня ещё сверх того, что было ранее. Достойно ли мужа в возрасте моём было якшаться с какой-то девкой и проводить с нею столько времени, сколько я не проводил ни с одним из юношей? Но не только новое несчастье на меня свалилось тогда: иные вдруг потянулись за ней, и что более неожиданно — не только девки. Тогда у меня наконец появились те, кого я мог бы назвать друзьями, и сейчас я поведаю об одном из них — темноволосом лукавом юноше по имени Тревоморtreβọβ̃ọroʰ, из прабетского *trebā «селение» и *māros «большой». Ср. современное ботийское имя Trefor..
Рассказывать о наших шалостях и проделках я бы мог долго, и двух кругов солнца мне бы вряд ли хватило, чтобы перечислить их все. Но именно одна из них приходит на ум первее всех прочих. Мы сидели с ним тогда на берегу реки, а он рисовал что-то палочкой на песке — и вдруг повернулся ко мне, а глаза его загорелись таким знакомым мне огнём.
— Брюнвэнн, — сказал он, — а ты показывался кому-либо из наших в своём лисьем облике?
— Разве что по неосторожности, — ответил я ему.
— А не хочешь ли?..
Я не сразу понял, куда он клонит.
— Но чего ради? — снова ответил я. — Хватит мне и того, что меня избегают и сторонятся многие, а что же станется, если всё селение меня возненавидит?
— А из старших тебя никто уже не полюбит, — пожал он плечами. — Но подумай о тех младших, которых они вооружают против тебя. Если бы ты вдруг показал им, что далеко не так страшен, как иные говорят, то, быть может?..
В его словах было зерно истины. И сидело оно очень крепко, как я понял много позже.
В итоге было решено сделать так. Нас в лесу за селением собралось трое: я, Гвэннэда и тот самый Тревомор. Я обратился прямо на глазах у них — они сами пожелали увидеть превращение, хоть я и противился. И, по правде, никто из них не выказал страха или отвращения, разве что Гвэннэда стала чуть бледнее лицом, чем была до того.
А далее Тревомор взгромоздился прямо на меня. Я тогда подходил годам к пятнадцати, а он был младше меня на год или два, но телом всё ещё много меньше — так что я не помню, чтобы вес его доставлял мне неудобства. Гвэннэда заплела свои волосы как-то по-особому и шла рядом со мной. И так мы и вошли в селение втроём: я на четвереньках, Тревомор верхом, а Гвэннэда — вышагивая гордой поступью одесную моей головы.
Стоит ли говорить, что мы подняли на уши всех, кого только могли? Чего иного можно было ожидать от тех, кто увидел лиса величиною со среднего волка? Думается мне, что не будь друзей моих рядом со мною, то родичи-беты бы схватились за оружие, и пришлось бы мне убегать тогда зализывать раны обратно в лес.
Однако же никто и пальцем меня не тронул; высыпав на дворы, взрослые провожали меня взглядами, в которых в равных частях смешались страх, отвращение и недоумение. Но ребятня же... кто-то из младшеньких зашагал ко мне, а мать его, недосмотрев сперва, вдруг рванулась вслед за ним — но было уже поздно. Гвэннэда, взяв мальчонку за руку, с улыбкой подвела его ко мне, а он, чуть робея, погладил меня сперва по шее... и сразу же вслед за тем вцепился в ухо.
Следом за ним ко мне подбежали и остальные. Тревомору пришлось слезть с меня, чтобы отгонять самых ретивых, а я возился уже с ними как мог: и на спине их катал, и в пыли с ними валялся, и в догонялки играл не счесть сколько времени. Только самые храбрые из родителей подошли ко мне ближе и увели своих детей прочь, а остальные страшились же и двух шагов сделать; только стояли и скрипели зубами, боясь, как бы я не освирепел и не вцепился кому-то из их чад в глотку.
Когда время забав закончилось, Тревомор с Гвэннэдой отвели детей в сторонку, и я сам несколько удалился от них и обратился назад, в человека. Кто-то из них даже не понял, что произошло; кто-то — понял и сразу же помрачнел, но больше всего было таких, кто воспринял моё превращение как нечто само собой разумеющееся.
Не могу сказать, что жизнь моя с тех пор стала легче, но уж веселее — так точно. И именно тогда беты моего племени наконец поняли, что со мной всё-таки придётся считаться.
Несправедливым будет рассказывать только о тех моих сородичах, которые жили со мной в одном селении. Ведь были у меня и другие — не по крови, но по духу — обитавшие в лесах. Я упоминал уже, что и среди прочих волколаков не находил себе места, но среди них далеко не все были такими озлобленными, гордыми и чёрствыми, как может показаться на первый взгляд. Так что я поведаю вам о тех из них, кто запомнился мне более всего — а вы уж решайте, что думать о них и как их судить.
Первый, кто приходит мне на ум, — муж по прозвищу Артв оригинале arθoʰ, «медведь». Он не называл своего настоящего имени, да и не нужно оно было: лучше тогдашнего прозвища ему вряд ли бы подошло что-то иное. Ведь он был огромен невероятно; великана, подобного ему, я встречал после того только один раз в своей жизни.
Если я родился на побережье большой земли, то Арт был родом с Дигитанского острова, как он упоминал сам. Он был скуп на слова и неохотно говорил о себе, но мне удалось узнать, что там, за проливом, есть множество таких, которые оборачиваются в медведей, как и сам Арт, но из-за чего он ушёл оттуда... Я не стал даже спрашивать, ибо видел, что ему такие беседы вряд ли приносят что-то, кроме душевных терзаний.
Именно этот суровый и неразговорчивый мужик и стал опекать меня, когда я впервые прибежал в лес после своего обращения. Он сумел учуять (или услышать?) меня даже в человеческом облике, выследил — и схватил. И держал ещё долго, пока я, пытаясь вырваться, вовсе не обессилел и не обратился обратно в человека.
Сейчас я понимаю, почему он сделал именно так. Хоть даже в зверином облике и сохраняется способность мыслить и рассуждать, она словно затуманивается и угасает под напором первобытных чувств и порывов. В такие мгновения ты ощущаешь, будто твоим телом руководит кто-то другой, а ты только и можешь, что стоять в сторонке и смотреть на неразумные и дикие вещи, совершаемые тобой.
Пока остальные грызлись между собой, упивались своей звериной природой и охотились развлечения ради, Арт учил меня, как сохранять человечность даже в зверином облике. Делал он это... люди сказали бы, сурово, даже чересчур — но как иначе совладать со зверем, у которого в голове играет молодость? Однажды ему даже пришлось обратиться для того, чтобы утихомирить меня, и... увидеть такое я больше никогда не пожелаю. Но это — повесть для иного рассказа.
Я думаю, он был очень рад, что наконец-то смог найти себе ученика, который слушал его. Хоть он и считался главным среди всех остальных, в дела их особо не вмешивался: злобы и горечи в них было слишком много для одного человека, даже такого могучего, как Арт. Лишь изредка он приказывал им и разрешал их ссоры, и тогда никто не осмеливался ему перечить.
И так он учил меня до тех самых пор, пока наконец не ушёл из лесов у моего селения. Вместе с ним тогда ушли и почти все остальные. Он говорил мне, что направится далеко-далеко на и восток, где, как он слышал, обитали и другие, подобные ему, и не имели нужды скрываться. Мы крепко обнялись на прощание, и тогда, кажется, я впервые увидел в его глазах слёзы.
Вторую, которую я не могу не вспомнить, звали БюдигаBʉðigọ, «Победительница». Этой женой я одновременно восхищался и боялся её. Её ярости и огня внутри хватило бы на десяток мужей, а оставшимися можно было бы зажечь десяток костров в холодную зимнюю ночь, и горели бы они до самого рассвета.
Она, как и Арт, тоже в некотором роде была сама по себе. В людском облике мужи даже не осмеливались подходить к ней, а в зверином... многие, влекомые животным побуждением, пытались, но бывали каждый раз нещадно искусаны, а отметины на их шкурах долго ещё не заживали и оставались порою даже тогда, когда они оборачивались обратно в людей.
Мне удалось снискать её расположение тем, пожалуй, что я не смотрел на неё как на самку, как это делали многие иные. Она пришла в наши леса как раз тогда, когда мне было четырнадцать, и мой юный возраст уж точно не стал мне помощником в том, чтобы держать своё естество при себе, но... мне как-то удавалось сохранять последние капли рассудка в мозгах. Не в последнюю очередь — благодаря Арту, разумеется.
Дошло как-то даже до того, что однажды, когда я сидел на берегу реки и разглядывал камни в воде, Бюдига подошла ко мне и села рядом.
— Скажи мне, — спросила она тогда, — а ты что, болен какой мужской хворью?
— Какой ещё хворью? — непонимающе посмотрел я на неё.
Она пожала плечами и указала мне на чресла.
— Мне откуда знать? Я могу разве то видеть, что вся сила из тебя напрочь вышла, а то и не приходила вовсе.
Даже сейчас помню: я вспыхнул тогда весь, до кончиков ушей и самых пальцев ног.
— Посмотреть хочешь? — зло ответил я ей. — Ну так гляди тогда!
Она даже несколько опешила тогда; а потом вдруг посмотрела мне в лицо и звонко рассмеялась.
С тех пор она стала порою — когда не видели иные мужи — проводить время со мной. И научила она меня многим вещам, о которых не говорил Арт: как показаться своим среди лесных зверей, как сражаться и обороняться в зверином же облике, как лучше выслеживать добычу... но более всего — как обходиться с жёнами.
Её волосы были так мягки, а тело — крепко и в то же время податливо. Так сладко пахла роса на травах весной того года.
Русский 
English (UK) 
Українська