Рубрика: Без категории

Оставлю вас угадывать до завтрашнего вечера, ради чего я запостил это изображение.

Доброй ночи!

Береника передаёт очередной привет и скоро собирается обратно к нам. Сегодня, например, она была на экскурсии, где гид невзначай упомянул, что именно харассухумские дверги первыми среди всех остальных изобрели/открыли некоторые три вещи. Харассухум же вообще известен своими сумасшедшими скачками в технологическом прогрессе и нежеланием делиться наработками и патентами с кем-либо ещё.

А ещё вы знаете, как я обожаю развенчивать мифы.

1. Электричество. Неправда: засвидетельствовано, что первыми его начали применять хвенванты. Тем не менее, действительно харассухумцы первыми стали использовать его именно в промышленных масштабах. Хвенвантам оно было не настолько интересно, потому что в первую очередь они увлекались магическими исследованиями и культуру свою построили именно на магии.
2. Подшипник (качения). Сущая правда: сам термин для него, emşikkōñr, фиксируется в письменном виде аж ещё в третьем веке нашей эры. Безоговорочное лидерство, что сказать. А если вы считаете, что вещь это не настолько уж важная, то… Ну что я могу сказать. Тогда и изобретение колеса — тоже чепуха.
3. Порох. Здесь сразу же всё очень плохо, потому что соревнуются за первенство трое: сами харассухумцы, мынякцы и… внезапно, эрьяхшарцы. Да, мои родственники-джеарты тоже были не лыком шиты и в химию умели. Раньше и вовсе считалось, что кто-то у кого-то технологию наверняка стащил, но теперь пришли к какому-никакому консенсусу: изобретение пороха произошло независимо сразу в трёх местах, и определить победителя здесь вряд ли возможно.

Интересно, пустят ли меня когда-то в Харассухум после всего того, что я здесь наговорил?..

Я недавно услышал одну очень крутую штуку, потому упорно борюсь с желанием сделать этот вечер музыкальным. Спойлер: я достиг компромисса, и музыкальным будет уже завтрашний вечер. А пока немного новостей.

1. Экспериментальная генетическая терапия, для которой я вызвался добровольцем, работает! Теперь я не совсем лысая собака, а очень даже имеющая густую гриву. Пока что фоток не прилагаю, потому что выгляжу очень странно; когда покроюсь шерстью хотя бы по пояс, вот тогда уже можно будет.
2. Береника передаёт всем привет из Харассухума. Она сейчас катается по всем городам; фотографирует или нет, правда, я так и не понял. Скорее всего, вряд ли, потому что мало что из тамошних достопримечательностей они вообще разрешают фотографировать или снимать на камеру. Я думаю, она расскажет подробнее, когда вернётся — на следующей неделе, как она сообщила.
3. Снова началась работа над переводами «Хождения в страну стурскую» и волколачьих записок. Ожидайте их со временем; сроков никаких не обещаем, потому что помним наш последний прокол. Но всё будет!

И держите на всякий случай милую жабу. Среда же.

Я случайно стал поэтом-переводчиком. Или переводчиком-поэтом. Простите меня за это.

Теперь к делу. В глиннарском фольклоре существует песня под названием «Ó Aiphensea» («Об Айфенсеа) — фактически, плач, сложенный в честь её безвременной кончины. Он достаточно известен (часть его я, кстати, уже приводил здесь) и переведён на целую кучу языков, но с переводом его на рецинский связана интересная история.

Утверждается, что первый перевод был произведён в середине девятнадцатого века, но что характерно — переводчик использовал в тексте не литературную рецинскую норму, а его родной диалект, один из юго-западного континуума. Причина проста: оригинал тоже написан не на литературной норме, и переводчик хотел сохранить эту… пикантность, скажем так.

Тем не менее, перевод был безвозвратно утерян. На самом деле, достоверно неизвестно, существовал ли он вовсе, так что можете считать эту историю красивой легендой.

К чему я рассказываю? Мне стало интересно представить, как мог бы выглядеть этот диалектный перевод. Так что я воспользовался уже имеющимся литературным, некоторым количеством познаний в классическом глиннарья и… написал штуку. Не претендую на звание великого виршеплёта, но получилось как минимум интересно.

Ночь мягко укрыла остывший очаг,
В нём поломя мёртво давно.
И небо черно над Дуаммен-Афраг,
И листьев желто полотно.

Стоит лес безмолвен и тихо скорбит
О той, чья так поступь легка,
О той, в чьих очах синий огнь горит —
Мерцают в нём звёзд облака.

Кружилась она под покровом листвы,
Сплетался с напевом узор
Цветов полевых и высокой травы,
Граниво-червонный костёр.

Когда по долам пошёл сечень бродить
И ветви укрыл серый снег,
Шептала она: «Не хочу уходить,
Хочу здесь остаться навек —

Хочу здесь остаться навек».

Весною в леса Фодаллейн приходил,
Плясал на траве вместе с ней.
И пели тогда золотые огни,
Звеня середь модрых огней.

Смеялся он, глядя в её ясный лик,
А ветер кружил в небесах.
Бежал от неё — и вдруг снова настиг,
И вновь заиграл в волосах.

Неспешно плыла мгла по склону к реце^[1]литературные формы — «реке», «вдалеке»; в части юго-западных диалектов сохранилась вторая палатализация в … Continue reading,
Росою лаская землю.
И пела полынь на лугах вдалеце^[2]литературные формы — «реке», «вдалеке»; в части юго-западных диалектов сохранилась вторая палатализация в … Continue reading,
Сны-грёзы неся ковылю.

Подкрался и серпень уже золотой,
И час уж замедлил свой бег.
Шептала она: «Душе, ты постой,
Останься со мною навек —

Останься со мною навек!»

Неспешно шла осень в затихший овраг,
Где месяц был листьев звучней.
Безмолвно был тихим её лёгкий шаг —
И девы, идущей за ней.

В морозном дыханьи затих мелкий звон,
Напев растворился во мгле.
Свирель, почти вскрикнув, сорвалась на стон —
И иней застыл на челе.

В чертогах лесных под лучами луны
Инойтта негромко поёт.
Мерцают в траве позабытые сны,
Звук плавно смерзается в лёд.

Века облетели, сокрылись в тенях,
Исчезли в сплетении рек;
Инойтта кружится на волгких камнях,
Она там осталась навек —

Она там осталась навек.

Здравствуйте, друзья!

Мы немного выпали из онлайн-жизни, и этому есть причина. Береника уехала на пару недель на свою историческую (очень историческую) родину, в Харассухум. На самом деле, она собиралась уже давно, но сейчас ей наконец-то дали визу, и она, ни секунды не медля, собрала чемоданы и вылетела в этот понедельник.

Вы не представляете, насколько я ей завидую! Получить визу в Харассухум — та ещё задачка, но окупается она сторицей. Целые города, выстроенные в пещерах внутри гор, совершенно безумная железнодорожная сеть, тоннели, пещеры, и каждому из них не меньше двух тысяч лет… ааааа, невероятно хочу туда!

А пока её нет, писать вещи приходится мне самому. Зэар помогает мне по мере сил, но и у него на работе завалы, так что я не могу требовать от него слишком многого. А пока что мы готовим следующий материал о драгарских заклинаниях, и надеемся выпустить его в пятницу.

Всем здоровья!

Немного не совсем радостных новостей, снова касающихся той девы-копейщицы по имени Гвейлен. Рисунок которой двумя постами ниже, да.

На её кинжале было обнаружено затёртое, но всё ещё не до конца, имя. Ezil. И как только мы об этом узнали, у Береники в голове сразу же зазвенел звоночек — а потом и у меня.

Когда-то давным-давно мы просматривали записки безымянной девушке, дочь которой сгорела в пожаре. Угадаете с одного раза? Дочь звали как раз Эзиль.

В такие совпадения я не верю. И потому, будучи под впечатлением, написал коротенький текст. Смотрите сами, короче говоря.

---

Она бежала изо всех сил. Её тяжёлое дыхание оставляло круглые пятна на бесформенных зеркалах — они разбивались от влаги и больно резали ей спину. Гулкое биение сердца не попадало в такт шагов; из-за этого её стопы постоянно сбивались.

  Гвейлен!

Она остановилась и замерла. Израненные ноги будто налились ватой и перестали ощущать что-либо. Похоже, её преследователь сам потерялся в хитросплетении ступеней и стекла.

Она уткнулась взглядом в пол, чтобы не смотреть на свои отражения. Они пугали её; казались неживыми — вылепленными из воска, насаженного на человеческий скелет. Их мёртвые глаза цвета болотной тины следили за каждым её движением.

Лестница впереди была знакомой. Она напоминала ту, которая поднималась от морского побережья и вела по узким улицам к её дому — только эта почему-то спускалась вниз. Тихо выдохнув, она потянулась вверх и коснулась самыми кончиками пальцев её ступеней — и пространство вокруг, сдавленно вскрикнув, рассыпалось. Она полетела в пропасть.

  Гвейлен!

На миг её ослепил яркий свет и чьё-то лицо, обеспокоенно вынырнувшее из полумрака — а потом провалилось обратно в грязно-серый водоворот. Все зеркала исчезли; ровное сияние, лившееся отовсюду, уничтожило тени.

Ступени причудливо извивались и завязывались в рваный узор. Они становились гладкими и плоскими, а потом — острыми и ребристыми, как зубья пилы. Они вели в дома и из домов; они оплетали её и душили своими покрытыми плесенью камнями.

Она побежала, не разбирая дороги. Она не понимала, где право, а где лево, она не различала верх и низ. Единственное, что имело ещё какой-то смысл — это вперёд и назад.

Свет начал мерцать и гаснуть до невыносимой яркости. Темнота вокруг резала глаза и сплеталась в отвратительно плотный туман, заслоняющий дорогу. Она обхватила себя руками — лишь бы не коснуться пальцем сгущающейся плотной массы.

Она замерла. Лестницы повисли над её головой и под ногами, окружили её со всех сторон, образовав ровный квадрат. Между каждыми двумя соседними их ступенями зияли чёрные провалы, из которых медленно всплывали наверх бледно-рубиновые глаза. Они резали её своими мутными зрачками, царапали лицо, расшатывали зубы и выдёргивали их один за другим.

Она обессиленно зарычала и ударила локтями в пол. Разбившийся камень превратился в невесомую мелкую пыль, в промежутки между которой провалилось её тело. Глаза заморгали и растворились в невыносимой белизне, разливавшейся неровными пятнами.

  Гвейлен!

Она приоткрыла веки. Яркое солнце смущённо заглядывало в окно и играло на её лице мелкими бликами. Обожжённая спина невыносимо горела; она застонала от резкой боли и сразу же закашлялась.

— Гвейлен, слава Единому! — раздался сверху и сбоку до боли знакомый голос. — Ты здесь!

Яркое солнце резво пряталось за круглые тучки и смешливо выглядывало из-за них. Дорожки солёной воды на лице немного щипали кожу.

Многие религии повествуют нам о такой вещи как «одержимость» — когда человеком овладевает некая нематериальная разумная сущность и заставляет его делать всякие странные вещи. Тем не менее, бывает ли такое на самом деле?

Все магические школы хором говорят: да! Прискорбно, неприятно, но ничего не поделаешь. Успокоим вас: такое может произойти далеко не со всеми; в основном это касается тех, у кого слишком высока чувствительность ко всякого рода магическим проявлениям. А они об этом осведомлены (или должны быть) наверняка.

Почему мы об этом заговорили? Да новая находка, снова написанная на праречанском глиннарским вертикальным письмом. Судя по почерку (да, мы уже научились их различать), автор — Эмед.

понє съпѧ на одрѣ своѥмь, бъди духъмь. сѫть бо твари, ѩжє тѧ жєлаѭть в ночи пожьрати. ꙗко да душѫ съдорвѫ съхорнити, читаи словєса: …

«Даже спя в своей постели, бодрствуй духом: ведь существуют твари, которые желают тебя пожрать ночью. Чтобы сохранить душу здоровой, читай слова: …»

И дальше классические советы, как уберечься от особо досаждающих во время сна демонов. Вкратце: молиться, если верующий, очищать голову от лишних мыслей и ни в коем случае не поддаваться на провокации.

Немного лайтового исторического экскурса.

Как вы думаете, струнные инструменты какого вида имели наибольшее разнообразие и распространение? Альвов? Двергов?

А вот и нет! Джеартские. Почему так? Ответ очень прост и очевиден: у них есть когти, которыми было очень удобно защипывать струны. Это накладывало, тем не менее, некоторые ограничение: например, с когтями на гитаре поиграть сложновато — как, впрочем, и на скрипке, и виолончели, и вообще на любом инструменте, струны которого нужно прижимать к грифу. Из этой ситуации выходили двумя способами:

1. Использовали инструменты, где струны не нужно прижимать к грифу. Насколько мы можем сейчас судить, их разновидностей было просто невероятно много; названия их не сохранились, в большинстве своём, но варьировали они от гуслей и цитры до кото и гучжэна. Отличались в основном расположением струн в горизонтальной плоскости, способом настройки и высотой струн: если они расположены достаточно высоко, то пальцами одной руки их можно делить на части, извлекая при этом более высокие звуки, как на современном гуцине.
2. Использовали гриф с выемками. Его, что самое смешное, сравнительно недавно переоткрыли (поищите, например, scalloped fretboard). Джеарты перестали его использовать, потому что начиная с десятого века им стали проводить операции по ретрактабилизации когтей, и нужда в подобных грифах отпала сама собой. А ввели в музыку заново по совершенно другой причине: струны на таком грифе можно намеренно прижимать ниже, чем нужно, чтобы извлекать микротоны и разные подобные штуки.

А ещё одно из племён азнатских джеартов изобрело смычки первыми в мире. Их мужчины специально отращивали гривы чуть ли не до пояса и каким-то особым образом ухаживали за ними, и всё ради искусства! До сих пор ведутся споры, что лучше использовать для смычков: конский волос или джеартскую гриву.

Подвезли вам рисунков. Помните протазан и шест? Так, вероятно, могла выглядеть их владелица.

Tweets by tginen